4 глава
Это случилось в среду. В этот день у Лиды был выходной, но она уже с одиннадцати утра торчала в больнице: сходила вместе с Коньковым на лечебную гимнастику, затем решила вытащить его погулять в сад.
На улице было прохладно и пасмурно, пахло дождём. Коньков вредничал – отказывался от прогулки, но Лида настояла.
- Несколько минут свежего воздуха тебе не помешает, - сказала она, - потом жалеть будешь, что весь день пролежал в четырёх стенах.
Он вяло согласился.
Лида выбрала для прогулки их любимую липовую аллею, докатила коляску до скамьи и, примостившись на её краю, развернула коляску так, чтобы Коньков сидел к ней лицом. На душе у Лиды было легко и спокойно, и она тихо радовалась успехам Конькова. Сегодня на гимнастике он впервые после полученной травмы пошевелил пальцами ног. Рагозин сказал, что это хороший знак. Наконец-то хоть что-то! Значит можно немножко расслабиться и просто не думать о его болезни – хотя бы сейчас.
Размякшая и умиротворённая, Лида наслаждалась жизнью. Впервые за много месяцев.
Коньков же, наоборот, сидел с угрюмым видом. Вытащив из кармана мятую пачку «Winston», извлёк из неё сигарету и с жадностью затянулся. Затем вдруг спросил, глядя на Лиду в упор:
- Зачем я тебе?
Она вздрогнула - вопрос застал её врасплох. Блаженная улыбка медленно сползла с её лица.
- Саша, ты о чём? Какая муха тебя укусила?
Он не сводил с неё серых пытливых глаз:
-О тебе. Обо мне. О нас. Почему ты со мной возишься?
Лида запаниковала. Она не знала, что ответить, промямлила что-то вроде:
- Помнишь, я обещала тебе, что помогу. Ты в этом городе одинок, а я…
- Не ври. – Осёк её Коньков, - дело не в обещании. Тебе что-то нужно от меня. Скажи, что?
Лида почувствовала себя бабочкой, которую неожиданно поймали в сачок и живьём пригвоздили к стене: бабочка ещё трепыхала крылышками, но уже не могла летать.
Зачем же он так прямолинеен? Она решила защищаться:
- С чего ты взял, что это мне от тебя что-то нужно?
- Но это же очевидно! Ты приходишь ко мне в рабочее время – в любую свободную минуту, и свои выходные тоже тратишь на меня. Ты торчишь со мной на гимнастике, круглые сутки приободряешь меня, таскаешь мне книги, свою домашнюю стряпню, гуляешь со мной, покупаешь мне сигареты, наконец…Ты вообще бываешь когда-нибудь вне этой чёртовой больницы? И что тебе, чёрт возьми, от меня надо?
- Саша, я…Ты мне просто симпатичен и…
- Просто симпатичен? – Он нервно рассмеялся. – Ну да! Инвалид, прикованный к коляске – что может быть симпатичнее? Что происходит, Лида?
Она разволновалась, вскочила со скамьи.
Коньков швырнул окурок в стоящую у скамьи урну:
- Правду. Неужели так трудно её сказать?
Лида почувствовала, как по лицу её покатились слёзы. Нет, она вовсе не собиралась плакать, слёзы просто сами по себе хлынули из глаз.
- Ты хочешь знать правду? Ну, хорошо, я скажу. Я скажу её лишь для того, чтобы ты, наконец, заткнулся. Ты мне нравишься, может быть, даже больше, чем нравишься. Только слепой мог этого не заметить! Но что это меняет? Посмотри на себя и посмотри на меня! Ты – красивый, интересный во всех отношениях парень, ты талантлив, а я… Я просто самая заурядная медсестра, каких тысячи, к тому же уродливая и толстая, как корова. Между нами целая пропасть, и я точно знаю, что если бы мы по воле судьбы не встретились в этой, как ты говоришь, чёртовой больнице, на улице ты бы никогда не заметил такую, как я, и не подошёл познакомиться. Так зачем же тебе вообще было начинать этот разговор? Ведь ты прекрасно знаешь, что забудешь меня на второй же день, как только выйдешь из этих стен! Ради меня никто и никогда не будет совершать безумства и не полезет на четвёртый этаж с букетом цветов! Думаешь, я этого не понимаю?
Лиде не хватало воздуха, ей казалось, что ещё секунда, и она задохнётся от обиды. Она больше не могла говорить, последние слова она уже почти шептала:
- Так скажи, Саша, на что я могу рассчитывать? И что я могу получить от тебя, кроме тех мизерных знаков внимания, которые ты мне оказываешь в знак благодарности?!
Коньков сидел с ошарашенным лицом и молчал. Он просто ничего не мог ответить.
- Вот видишь, тебе нечего мне сказать, - лицо Лиды нервно дёрнулось. – Я попрошу санитара, чтобы тебя отвезли в палату. Прощай.
Лида вытерла слёзы ладонями, развернулась и быстро зашагала прочь.
- Лида! – Окликнул её Коньков.
Но она лишь махнула рукой в ответ и исчезла в дверях больницы.
- Не дури! – Рявкнул Рагозин, тряся белым листком бумаги перед Лидиным носом, - я не стану это подписывать, поняла?!
Он был очень сердит. Сидел за массивным рабочим с напряжённым лицом и багровой шеей. Желваки на его скулах ходили ходуном.
Лида стояла, еле сдерживая слёзы, стиснув кулаки так, что побелели суставы пальцев.
- Дмитрий Ильич, я всё равно не буду здесь больше работать. Я прошу Вас, подпишите, пожалуйста, моё заявление.
- А вот шиш тебе, Курицына! – Рагозин смял бумажку и выбросил её в корзину для мусора. – У меня и так не хватает персонала: каждая санитарка, каждая медсестра, включая даже эту чокнутую Радушко, на вес золота… Вот её, кстати, я бы не стал уговаривать!
Он налил из графина полстакана воды и выпил её залпом. Затем перевёл дух и продолжил свою речь более спокойным тоном:
- Я не допущу, чтобы одна из лучших сестёр этой больницы ушла отсюда из-за какой-то глупости.
- Это не глупость. – Тихо возразила Лида.
- Ещё какая глупость! Думаешь, я не знаю причину? Всё отделение только об этом языки и чешет последние два месяца. Не больница, а прямо "Санта-Барбара" какая-то, честное слово!
- Простите, Дмитрий Ильич…Я не хотела, но у меня к нему, правда, всё серьёзно…
Лида запнулась и замолчала. Предательские слёзы покатились по её щекам.
Рагозин потёр гладковыбритый подбородок, крякнул от досады.
- А вот это уже настораживает. Вот зачем тебе, Лида, надо было так привязываться к этому Конькову? Тебе что, здоровых мужиков мало? Вон они кругом – бери, не хочу! А ты с тяжёлым пациентом возишься, что за напасть-то такая?! Недаром говорят: по-русски любить – значит жалеть. А, между прочим, с пациентами нельзя заводить отношения, и ты прекрасно знаешь, что это грозит неприятностями, вплоть до увольнения.
Она стояла, виновато опустив голову , как нашаливший ребёнок, который искренне раскаивался в своих шалостях. Всхлипнув, пробормотала:
- Вот и увольте меня, и всё встанет на свои места.
Рагозин тяжело поднялся из-за стола: он был высоким и грузным, походил на старого матёрого медведя, вылезшего из своей берлоги. Достав из кармана халата сложенный вчетверо носовой платок, Рагозин промокнул им выступившие на высоком лбу капельки пота, затем отвернулся к окну и принялся разглядывать пациентов, гуляющих в больничном саду.
- Вот что, - сказал он, не оборачиваясь к Лиде, - у тебя отпуск по плану, в каком месяце? В сентябре, если я не ошибаюсь?
- Ошибаетесь, - вздохнула Лида, - в ноябре.
- Ну что ж…Ну что ж…Пойдёшь чуть пораньше. – Рагозин кашлянул в кулак. – Садись за стол и пиши заявление на отпуск.
- Как? – Оторопела Лида.
- А вот так. Пиши завтрашним числом, как положено, на двадцать восемь дней. А я подпишу. В конце концов, ты заслужила: у тебя много переработанных часов, ночных дежурств…Так что, садись за стол, бери бумагу и ручку и дерзай.
- Но…
- Никаких «но». «Но» не принимаются. Садись и пиши.
Лида вытерла слёзы тыльной стороной ладони, задумалась: когда она в последний раз отдыхала? Вспомнила, что прошлый свой отпуск пожертвовала ради работы. Что ж…Это тоже вариант: глядишь, пока она находится в отпуске, Конькова может и выпишут. Главное, больше никогда его не видеть. Никогда!
При мысли о Конькове у Лиды зашлось от обиды сердце: как же он мог подумать, что у неё к нему меркантильный интерес?! Неужели он не замечал, с каким трепетом она к нему относится?
- Тебе есть куда уехать? – Прервал её невесёлые мысли Рагозин, - хочешь, я устрою тебе путёвку в отличный санаторий в Лазаревском? Отдохнёшь у моря, подлечишься, и, кстати, по божеской цене. Там директор – мой давнишний приятель.
- Нет, не надо. Я к маме уеду.
- А мама где живёт?
- В деревне Верховье Калужской области.
- Тоже неплохо, - согласился Рагозин, - тебе сейчас нужно уединение и свежий воздух. Правильно, езжай в деревню и приводи себя в норму, а то глядеть на тебя больно.
Лида кивнула, села за стол и взяла лист бумаги. Дрожащей рукой написала заявление на отпуск.
- Вот это совсем другое дело, - потеплел Рагозин, - а то – чуть что, сразу увольняться…
Он сел в кожаное кресло, махнул на заявлении свою резолюцию, затем сказал:
- Всё. Иди, Курицына, на заслуженный отдых и возвращайся человеком с большой буквы «Ч».
- Спасибо, Дмитрий Ильич.
- Давай, дуй отсюда.
Лида поднялась со стула и выползла из кабинета.
Лида паковала чемодан и плакала. До поезда оставалось ещё три часа - на осмысливание своего несчастного положения времени вполне хватало.
С утра она завывала, стоя под душем, свою любимую:
- Зачем тебя я, милый мой, узнала?
Зачем ты мне ответил на любовь?
И дальше:
- А-а-а-а-а а-а-а-а-а-а а-а-а-а,
Зачем же ты, желанный, не идешь…
Выйдя из душа, принялась гладить дорожное платье, обливая его слезами. Затем позавтракала, грустно роняя слёзы в бокал с чаем. Полила единственный, стоящий на подоконнике в зале, кактус и, кинувшись на кровать, снова разрыдалась. Наплакавшись всласть, собрала свой скудный гардероб, сложила в сумку кое-какую еду и гостинцы для матери, и подалась к выходу. Обернувшись, в последний раз внимательно осмотрела квартиру – не забыла ли чего? Взгляд зацепился за глянцевую фотографию, вырезанную из журнала и прикрепленную к обоям железными кнопками. С неё на Лиду задумчиво смотрел Курт Кобейн.
Лида вернулась в комнату, сорвала фотографию со стены и, скомкав, швырнула её на старый вытертый паркет. Постояла секунду, затем подняла фото с пола, аккуратно расправила её и положила на трюмо.
- Прости, - тихо сказала она, глядя в грустные глаза знаменитого музыканта, - ты хороший. Это я – дура.
Смахнув пальцем набежавшую слезу, Лида вышла из квартиры.
